"С чего ты взял, что знаешь - какого это?!" - хотелось вспыхнуть Барбаре, проехаться по самым больным точкам, чтобы оттолкнуть наверняка. Но молчала, отводила глаза, - боялась, стоит только открыть рот, и она ударится в слезы и тогда уже точно не сумеет успокоиться. Губы и без того дрожали, приходилось их закусывать до боли, чтобы - машинально - скрыть свою слабость. А Грейсон все продолжал и продолжал говорить, слова его обволакивали в мягкий кокон, укутывая теплом - не те сочувствием, которого Барбара нахлебалась еще в больнице от медсестер (ах, какая молодая, ах, какая трагедия!), но той недостающей сейчас Гордон уверенностью, что все как-то да и сладится. Что все пройдет. Что мир не замкнется на издевательски светлых стенах её спальни.
Прикосновение стало последней каплей.
Прозрачный купол напускного безразличия лопнул с почти слышимым хлопком. Плечи Барбары вздрогнули раз, другой, - и она, сдаваясь, вскинула руки к лицу и, притиснув к щеке ладонь Дика, горько разрыдалась: отчаянно, оплакивая себя, свое будущее, планы, мечты - ту часть мира, что теперь будет недостижима. Никаких крыш, ржавого запаха готэмского дождя, темных проулков, адреналина, ощущения, что этот город - её, и она - его ночь, и что их невозможно разделить, и что возможно все, и даже - иногда - чувство, что ты можешь летать. Больше. Никогда.
- Я не смогу, Дик, - сквозь всхлипы, невнятно призналась Барбара, замотала головой, прячась за ладонями и надежной завесой спутанных волос. - Я не знаю, как!.. Не знаю, зачем.
А потом, втянув влажный воздух, истово выдохнула:
- Я так хочу, чтобы он умер, Дик. Почему он жив, почему у него есть все это, после всего, что он сделал?..